Брат твой сей был мёртв и ожил… Проповедь о. Хосе Марии Вегаса на 4 воскресенье Великого Поста

В это четвёртое воскресенье Великого Поста Слово Божие настоятельно призывает нас к примирению: «просим: примиритесь с Богом!». Примирение нам необходимо, поскольку мы испытываем разделение: мы надтреснуты внутренне, отделены от себе подобных, отдалены от Бога. В таком тройственном «изгнании» и состоит сущность греха, в этих-то трёх отношениях и вершит человек свою истину, сиречь, исполненность или же опустошённость своей жизни – одним словом, спасение. Сему же отвечает и классическая тройка поста, милостыни и молитвы. Во-первых, конечно же, пост, аскеза, способность добровольно отказаться от по закону надлежащих благ говорит о необходимом примирении с самим собой настоящим, с глубинной истиной о нашей жизни, которая слишком уж часто распыляет своё внимание (даже, бывает, обрекая себя на рабство) на различные блага: иные излишние, иные необходимые, но всегда поглощающие нас до такой степени, что заставляют позабыть о самом главном. Милостыню же, в свою очередь, не должно понимать как редкую монету, которую случилось подать, чтобы не вовремя досаждающий попрошайка убрался с дороги; а как способность отказаться от чего-то своего в пользу тех, кто терпит бо́льшую нужду. Речь здесь о сострадании, солидарности и справедливости. Отцы Церкви и средневековые учителя считали милостыню нравственным обязательством, которым имущие возвращали нищим то, что нищим же и принадлежит. Ясно, что милостыня, понимаемая правильно, выходя за рамки чисто экономической плоскости, есть способ выстроить мост навстречу другому человеку, а посему – выражение нашего желания с ним примириться. И, напоследок, молитва, т.е., «наслаждаться дружбой с тем, кто, как мы знаем, нас любит» (Св. Тереза Иисуса) – это желание признать, принять и пригласить к себе Бога как источник блага и жизни, грядущего нам навстречу, исключительно ради блага нашего.
Христос говорит нам о примирении в притче о блудном сыне, полной мельчайших черт и переливов красок, в сравнении с лаконичной сдержанностью иных притч. Тут же Иисус даёт развернуться своему воображению и творчеству: видимо, Он с особенной силой ощущал то, что хотел передать. Эта притча о милосердии, как и две предыдущие, была вдохновлена словами фарисеев, полными презрения и укора, направленными к Нему Самому и к тем, с кем Он имел дело: «Этот принимает грешников и ест с ними» — с тем же тоном, что мы улавливаем в упрёке старшего сына: «этот сын твой…»
Иисус, отвечая, поясняет, кто они, сии эти, сии грешники; кто те, что считают себя праведниками; и, прежде всего, кто сей Бог, а лучше сказать, что делает Бог пред лицом человеческого греха.
Младший сын есть прообраз грешника и образец греха: он порывает с отцом, отрекается от собственного самоопределения как сына, но при этом (это да!) пользуется наследством, полученными от отца дарами. Требуя «следующего ему» (дара, наследства), он разрывает отношения, дабы жить мечтой о безграничной свободе; однако, отдаленный от отчего дома, обеспечивавшего ему самоопределение и сыновнее достоинство, человек теряется, закидывает камнями своё богатство и наносит урон своей свободе; опускается до уровня свиней, животных нечистых для слушателей Иисуса; становится рабом и ощущает внутри себя голод смысла жизни, который лишь отчий хлеб и Слово Его могут утолить.
Описывая столь трагичную картину, Иисус, тем не менее, говорит, что никто не потерян окончательно, что никто не является «грешником по определению»; что даже самые отдалённые сохраняют внутри себя тоску по дому, позволяющую им прислушаться к призыву вернуться домой. Младший сын, «придя же в себя», осознает свой грех, вновь раскрывает своё достоинство (мой Отец, дом Отца моего), решает изменить свою жизнь (буду слугою) и отправляется в путь. «Прийти в себя» — это переломный момент. Тут ложится в основу умение порвать с поверхностной повседневностью, к коей многие голоса постоянно нас призывают, важно быть внимательными к наиболее глубоким измерениям нашей жизни – тем, в коих обитает наше истинное определение, наше достоинство; к тем измерениям, что помогают нам заметить, что мы свернули с пути. Важно стараться «жить осознанно», не пренебрегать внутренним миром. Наилучший способ сделать это – обрести осознание себя во взаимоотношении с Богом, в молитве. Ведь только так мы полностью раскрываем окончательную истину нашей жизни: что мы – чада.
Важная черта притчи в том, что Отец не сидит сиднем в ожидании. Нет! Отец видит его, когда «он ещё далеко», выходит навстречу, ищет сына, как потерянную овцу и, не дожидаясь слов раскаяния, обнимает его и осыпает поцелуями. Тот, кто был мёртв, возродился, стал теперь «новая тварь; древнее прошло, теперь всё новое» (2 Кор 5, 17). Отчее прощение вновь порождает сына, восставляет его достоинство и устраивает для него великий пир. Добавит немало ясности вспомнить известнейшую картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», выставленную на обозрение в каких-то двух километрах от места, где я сейчас пишу. Руки старика-отца, принимающего раскаявшегося сына, ясно различаются: одна из них мужская, вторая – женская. Дело в том, что безусловная любовь Бога Отца есть также и любовь матери, делающая возможным возрождение того, кто умер отдалившись. На картине Рембрандта голова блудного сына подобна голове новорождённого в лоне матери. Цвет же лохмотьев сына и положение рук отца напоминают также работу ваятеля, вновь принимающегося за глину в новом творении. Изречение о радости оттого, что «вернул его в здравии», говорит об этом коренном исцелении, в коем и заключается спасение. Мы обретаем его только лишь в доме Отца, Бога нашего. И в том же ключе можно понять, что этот «сын, который был мёртв и ожил» — образ Христа, который, хоть и не совершил греха, стал ради нас грехом, взял на себя наши грехи, умер и одолел смерть воскресением. В Нём-то и осуществляется то самое спасение в корне, наставляющее нас на путь к отчему дому, и путь есть Он Сам.
Однако, не все способны раскрыть эту новизну и возрадоваться. Старший сын, праведный, исполнительный, не принимает участия в благоутробном милосердии Отца. Праведность его законнического характера, не сыновняя, подобострастная, ожидающая платы, не разумеющая, что самая главная награда – просто быть в доме Отца. Он тоже, сам того не зная, далеко, но теперь это внутреннее отдаление, менее видимое, а потому сложнее обнаружимое. Его жестокость палача, требующая кар за содеянный грех, происходит от неспособности поверить в раскаяние грешников, что препятствует ему примириться со своим братом, признать его за такового (сей сын твой, коего не признаю за брата моего) и возрадоваться. Но и его также ищет отец, чтобы позвать на праздник: «всё моё твоё», а самое своё у отца – это дети, посему сей сын мой – твой брат, который был мёртв и ожил. Мы не знаем, вошёл ли он в конце концов на праздник, но знаем, что Отец не отчаивается ожидая чьего-либо обращения – даже «хороших людей», искренне считающими себя таковыми.
В дом Отца, землю обетованную, куда приходит народ Израильский, есть лишь один путь, одна входная дверь: примирение. Примириться с Богом и признать Его за Отца – это примириться с самим собою (восстановить сыновнее достоинство) и с прочими (признать их за братьев). Лишь посредством такого тройного примирения, предлагаемого нам как благодать и дар в таинстве примирения, возможно участвовать в пире, уготованном нам Отцом: в пире евхаристическом.
Вопрос, который стоит задать сегодня, следующий: с кем мне должно примириться? Принимаю ли я приглашение Бога к участию в трапезе, евхаристическом (т.е., благодарственном) пире? Или же ищу и нахожу оправдания (например, считая себя праведником), чтобы не входить? Какая сторона моей жизни не обрела внутреннего примирения и находится по-прежнему в «дальней стороне»? С какими именно людьми или группами людей должно мне приложить усилие к примирению? С кем я всё ещё не расположен справлять праздник, уготованный Господом?
Потому что если есть кто-то, с кем я не готов примириться, если считаю, что грех его непростителен и что этот человек окончательно пропал, мне должно знать, что тот, кого я сужу и осуждаю, может быть, уже алчет вернуться домой, или приходит в себя, или уже на пути в дом Отца… И если ничто из этого не правда, во всяком случае, должно знать, что тот, кого я сужу и осуждаю, есть некто, кого Отец ожидает, кого ищет, чтобы обнять, облобызать и приготовить для него пир, как только тот вернётся домой.

О. Хосе Мария Вегас, C.M.F.
Перевод: с. Денис Малов, C.M.F.